К годовщине победы под москвой

 

«...Что ты брови насупил,

Боль души пересилив?

дальше мы не отступим,

дальше  - сердце россии»

А.и. Фатьянов 1919-1999

 

«Ну,как Столица?

как Москва?

Глаза надеждою горели...»

А. Харчиков

 

МОСКВА

 

Она так красива, мы так привыкли к ее красоте, что порой перестаем замечать ее. Но стоит уехать из нее на полгода, на месяц, на неделю, как она будет вырастать в твоей памяти утром, днем, вечером. Прекрасная, необыкновенная, почти сказочная.

Розовато-холодный осенний рассвет встает позади Кремля, над зубцами стен и комическими остриями башен. Темная ноябрьская вода бесшумно струится под высокими мостами, под Москворецким, Каменным, Крымским, Бородинским. Если стать на Бородинском мосту, где над тяжелыми пролетами высятся гранитные эмблемы воинской славы, где за сто верст позади – Бородинское поле, а впереди – Кремль, можно окинуть взором Москву, пустынные утренние набережные; там за поворотом реки высятся воздушные серебряные цепи Крымского моста, с другой стороны, над рекой, с легким свистом пролетают кажущиеся отсюда маленькими вагончики метро. А туда, наверх, от моста начинается Арбат с его переулками и переулочками, со Староконюшенными, Скатертными, Хлебными, с узкими улочками, сами названия которых говорят о профессиях старых русских мастеров, заселявших их, строивших этот город для себя и потомков, строивших его золотыми руками, веселой песней, крепким словом, всей своей широкой русской душой.

Попробуй на минуту представить себе, только на одну минуту, что ты больше не москвич, что ты бездомен, что у тебя нет этого города, что у тебя отняты немцами его дома, улицы, бульвары, отнято все, что составляет Москву, самое милое русскому сердцу слово, пройдись с этим чувством по Москве, поднимись на Воробьевку или на Поклонную гору, где когда-то стоял Наполеон, и посмотри вниз, посмотри по сторонам от себя, как велик и великолепен город. Как красивы его дома, как бесконечны его улицы, какой он живой, теплый, тцой. Нет, ты не можешь дольше минуты жить с этим чувством, ты не можешь дольше минуты представлять себе, что все это не твое. Это – твое. Немецкие солдаты читали «Фелькишер беобахтер» «Москва в огне,– было написано там, – Москва в огне, она горит с пяти концов». Исхудавшие немки слушали по утрам немецкое радио: ««Мы разбомбили Москву,– кричало радио,– разбомбили. И то, что осталось. в ней, будет скоро катим». На двадцати языках, на немецком и французском, голландском и польском, на итальянском и финском, на румынском и венгерском, над раздавленной, над опрокинутой навзничь Европой ревело, орало наглое торжествующее радио. На двадцати языках Москва горела, Москва рушилась, Москва переходила в немецкие руки.

И вот, спустя больше года, по строгой, как линейка, аллее с пожелтевшими осыпающимися листьями мы въезжаем на Воробьевы Горы и сверху видим Москву. Она все такая же прекрасная, все такая же великая. И розоватый рассвет все такой же встает над заставами. И все такой же старой бронзой горят в лучах восходящего солнца купола, и все так же между гранитными набережными течет Москва-река, и все так же бьют густым, тяжелым звоном куранты на Спасской башне. Москвичи, куда бы ни закинула вас военная судьба, сверьте свои часы, и пусть у вас в ушах с минуту постоит долгий звон часов на Спасской башне, пусть вашим глазам откроется Москва такой, какая она есть сегодня, работящей, сильной, не дающей себя в обиду. Город, похожий на русского человека и такой же непоборимый, как он сам, русский, советский человек.

Днем и ночью идут грузовые троллейбусы. Если ты давно не был в Москве, ты их не видал. Они от застав, от вокзалов везут через город дрова. Зимой будет трудно с топливом, город сожмется, город будет экономить, но он не будет, он не желает мерзнуть. 80 тысяч москвичей и москвичек, главное москвичек, уже который месяц, не покладая рук, работают в лесах Подмосковья, в лесах калининских и рязанских. Они пилят, рубят, валят лес. Они грузят его и отправляют в Москву. У них не было сноровки. Их руки не привыкли к этому. Но Москве понадобилось, и они стали лесорубами, пильщиками, грузчиками, потому что нет такой профессии, с которой бы не справился москвич, если Москва скажет ему – так надо. С рассветом вдоль московских тротуаров высятся целые горы сосновых и березовых стволов, их через люки спускают в подвалы, на руках вносят во дворы. Зимою над городом будет стоять теплый дым родного жилья.

В утренних трамваях появились новые пассажиры – 15-16-летние ребята. Ежась от утренней прохлады, кутаясь в отцовские пиджаки, куртки, едут на завод, на работу. Они по-взрослому поднимают воротники и заламывают кепки и, сойдя с трамвая, скрутив цигарки, солидно закуривают.

Как всегда, по утрам город немножко пустынен и особенно чист. Он чист до блеска. Он вырыт и вытерт так же, как в мирное время. Эти чистые, аккуратные, блестящие улицы – такое же свидетельство неприступности Москвы, как ее укрепленные районы, как дзоты и блиндажи, стоящие на запад от нее, на пути немцев, потому что секрет непобедимости не только в вооружении, не только в молчаливых стволах орудий, но и в твердости духа, в сохранении традиций. Город так же следит за собой, как всегда. Он так же заботится о своей внешности, как тот командир, который в самую горячку боев выходит к своим бойцам аккуратно одетый, затянутый в ремни и до синевы выбритый. Если у тебя есть свободный час, если ты приехал в командировку с фронта, из далекой Карелии или с Северного Кавказа, из-под Сталинграда или из-под Старой Руссы,– пройдись на рассвете, москвич-фронтовик, - по улицам этого города. Ты помнишь, как к нам на фронт из Москвы в июле, октябре, декабре прошлого года приезжали земляки, помнишь, как мы тревожно спрашивали их: «Ну, как там, цела?» – И они отвечали – цела!» Да, цела и все так же хороша, как в тот день, когда ты из нее уехал.

Повергнутый взрывом памятник Тимирязеву снова стоит на своем месте, и только по разным оттенкам асфальта можно угадать те места, где зияли на улицах воронки. Да, цела! Ты можешь часами идти по улицам и не заметить следов бомбардировок, следов осады. Иногда только твой рассеянный взор с некоторым удивлением скользнет по пустой асфальтовой площадке, где-нибудь на Балчуге, или на Садовом кольце, и тебе покажется, что тут было что-то не так. Да, тут был дом. Тут был грохот страшного взрыва, тут работали сотни рук, и вскоре: ровная асфальтовая площадка заняла то место, где когда-то раньше был дом и где мы когда-нибудь выстроим, новый. Но, глядя на новые дома, ты никогда не угадаешь, что рядом с ними и в них рвались фугасные бомбы, что на их крышах вспыхивали зажигалки, что тут бушевал огонь, и пожарные, рискуя жизнью, взбирались вверх по скрежещущим лестницам. Дома стоят такими же, как ты их оставил, уезжая на фронт. Снова сверкают стекла, достроена разбитая стена, снова поднимается над верхним этажом крыша.

И, вспоминая об этих восстановительных работах, старый архитектор, человек, много ошибавшийся, много искавший, придумывавший новые формы и всегда ворчавший на привычки, на строительный консерватизм, говорит одному из своих друзей: «Вы знаете, мне всю жизнь, всегда хотелось построить что-то новое, непохожее, не такое, как было раньше. И вдруг мне пришлось восстанавливать дома. И, знаете, первый раз в жизни, наоборот, мне хотелось, чтобы они снова были похожими, очень похожими, именно такими, как они были до войны, точно такими, на зло немцам». Да, на зло немцам, как бы ни визжало на двадцати языках их радио, город остался таким, именно таким, каким он был до войны.

 Когда воюешь семнадцатый месяц, уже можно оглянуться назад, уже можно позволить себе вспомнить первый день войны. В романе ««Падение Парижа» у Эренбурга описан первый день войны во Франции. Прочтите эти страницы, обязательно прочтите. Представьте себе эту парижскую сутолоку, этих то растерянных, то храбрящихся людей, это сплетение измен, скупости, самодовольства и страха. А потом попробуйте вспомнить первый день войны в Москве. Нет, мы не хотели воевать, и этот день был трудным и невеселым. Но какое в нем было спокойствие, какая твердость, какое молчаливое единство всех помыслов и чаяний народных. Как спокойно Москва погасила свои огни, как она быстро и решительно привыкла к мысли о неизбежности воздушного нападения, как она мужественно встречала войну.

Я помню темный Белорусский вокзал, маленькие синие лампочка и поезда, с деловитым стуком один за другим отходящие от перрона на Запад. Я помню этот темный перрон – деловитый, молчаливый, спокойный. На нем прощались, и часто прощались, навсегда, но на нем было мало слез, почти не было. Не знаю, думаю, что у себя дома, за час до этого, в своих квартирах и комнатах, прижимаясь к шершавым шинелям, держась за новенькие, хрустящие ремни, женщины плакали, обливались слезами, говорили грустные слова, но это было там, дома, наедине. А здесь, на перроне, москвичи не хотели обнаруживать при всех свои чувства, тревогу за родных, щемящую тоску – вернутся или не вернутся? Они не плакали, не голосили, не причитали.

Первые дни войны были днями яростных сражений и тяжелых неудач, особенно на самом ближайшем к Москве, Западном фронте. На Москву еще не обрушилось ни одной бомбы. Пылал Минск, горел Смоленск, полыхал Дорогобуж. Но битва шла за Москву, именно за нее, прежде всего за нее. На Москву ползли немецкие танки, на Москву надвигались транспортеры, на Москву катились мотоциклисты, шла пехота. За Москву умирали красноармейцы у Смоленского вокзала. За Москву били наши пушки по переправе у Березины. За Москву дрались до последнего патрона полки, оборонявшие Могилев.

 Холмик, лесок, лощинка, маленькая деревенька в Смоленской области – все это нельзя былом - дать, все это было не просто местом, не просто километром земли, а километром по дороге к Москве. Этот лесок нельзя было отдать, потому что, взяв его, немцы приближались к Москве. В этой лощине нужно было лежать и драться до последнего патрона, потому что, ворвавшись в нее, немцы приближались еще на 200 метров к Москве. В этой деревне надо было отстреливаться из домов, потому что на восточном конце ее стоял верстовой столб, которыми был на одну версту ближе к Москве, чем предыдущий.

У разных людей по-разному в тяжелые минуты жизни встают в памяти воспоминания о родине. Один вспоминает свою деревню, рощу над рекой, тополя, дорогу, уходящую в лес. Другой вспоминает степной запах полыни, южное солнце, садящееся за холмы. Третий – лесную заимку среди вековых якутских сосен. Но у всех до одного рядом с этим при воспоминании о родине вставала в памяти Москва, которую нельзя, невозможно было отдать немцам.

Я помню лес за Могилевом и радиста, по бумажке читавшего записанную им речь Сталина: «Друзья мои!..» Нас было несколько человек. Мы слушали сбивавшийся взволнованный голос радиста, и хотя говорил он, хотя мы слышали его голос, но нам все равно казалось, что с нами говорит Сталин. Он говорил нам вещи суровые, требовавшие от нас самых больших жертв, на которые может и должен пойти человек. Он говорил нам о судьбе Родины, о судьбе России, о судьбе Москвы. И если москвичи-фронтовики уже сражались за судьбу своей Москвы, то те, кто был в тот день в Москве, кто стоял еще у своих станков, сидел еще в своих учреждениях, – тоже в этот день почувствовали себя солдатами.

Народное ополчение! Москва в тот день до краев была полна этим словом. На сборных пунктах сходились москвичи, еще в пиджаках, еще в штатских кепках и шляпах, но уже солдаты по духу. Они ополчались на врага, как уже не раз в своей истории ополчалась Россия. Они не считались ни с чем, ни со своими годами, часто перевалившими за сорок, а иногда и за пятьдесят, они не считались ни с прежде занимаемыми должностями, ни со своим военным и гражданским прошлым, они или рядовыми солдатами, добровольцами. Доброволец! Высокое слово. Человек доброй и сильной воли, готовый на подвиги.

Белобилетники, люди подчас больные, давным-давно признанные негодными к строю, тоже хотели на фронт. Они писали заявления о том, что могут драться, о том, что они не так уж больны. Эти заявления были изложены простыми словами. Но когда-нибудь, когда будет писаться история этих дней, они войдут, в нее как драгоценные документы простого, сурового мужества. Годовыми бойцами шли профессора и аспиранты, шли начальники главков и директора трестов, шли люди, кончившие по нескольку институтов и изъездившие полсвета. Простыми бойцами шли москвичи, боровшиеся на фронтах гражданской войны, бывшие командиры и комиссары дивизионов и полков.

 – Там разберемся, – говорили они, – а пока стране нужны солдаты, и мы идем солдатами.

Не всем хватало обмундирования, не всем хватало современного вооружения и снаряжения. На дороге, уходящей из Москвы на Запад, строились колонны людей, одетых наполовину в военное, наполовину в штатское. Пели "Интернационал", пели «Смело, товарищи, в ногу», пели ««По долинам и по взгорьям», пели все, что пелось, что звало на бой, что вселяло мужество в сердца.

В конце июля я в первый раз увидел на фронте ополченцев. Это было под Ельней. На всем участке фронта шли тяжелые и кровопролитные бои. Мы увидели идущих нам навстречу занимать боевой участок ополченцев. У иных на висках блестела седина. Винтовки непривычно оттягивали им плечи.

Многие из них пали смертью храбрых еще в те дни, на полях Смоленщины. Другие вступили в бой уже в Подмосковье. Третьи, когда миновала прямая угроза столице, отправились драться на других фронтах. И несмотря на то, что это были в те дни еще штатские, только что вооруженные люди, – в том, как они шли в бой, было видно величественное мужество, был виден залог того, что эти дивизии потом станут кадровыми, обстрелянными, опаленными в боях, что иные из них, такие, как Ленинградского района, станут гвардейскими, что из среды этих бойцов вырастут мужественные командиры, искусные артиллеристы, бесстрашная пехота. Москва была за их плечами. Она перевооружила и переобмундировала их в боях, дня и ночи она посылала им автомобильные колонны, груженные оружием и обмундированием, дни и ночи пеклась и заботилась о них. Они не хотели и не могли ее отдать.

В конце июля начались первые бомбардировки. Москвичи, уже пославшие на фронт лучших своих сынов, вступили в борьбу с немцами в самом городе. По ночам сотни прожекторов скрещивались в черном небе. Огненные шары зенитных разрывов опоясывали город. Глухие взрывы бомб сотрясали улицы. То там, то здесь вспыхивали пожары. Это была борьба, как на фронте, борьба не на жизнь, а на смерть, борьба за свой родной город, из которой нужно было выйти победителем.

В центре города, там, где раньше были скверы и стояли садовые скамейки, приют детей и влюбленных, подняли к небу свои стволы зенитные батареи. В первые дни самолеты прорывались к центру города, к самым батареям; и под бомбами, под огненным дождем зажигалок зенитчики защищали город. Дни и ночи дежурные орудия были готовы к мгновенному открытию огня. Дни и ночи не спали люди, красными бессонными глазами всматриваясь в небо. Пожарные команды локализовали и тушили десятки одновременных пожаров.

 Немцы обрушили целую серию бомб туда, где были сложены главные запасы хлеба для всей Москвы. Загорелся один из элеваторов. Оперативная группа пожарников под командой Павлова помчалась на пожар. Продолжалась бомбежка. Немецкие самолеты, снижаясь, старались помешать тушению пожара, обстреливая всю площадь из пулеметов, Элеватор пылал огромным столбом. Жара была такая, что, казалось, сейчас воспламенятся все окружающие склады. В огромной трубе элеватора создалась чудовищная тяга. А кругом стояла такая температура, что на людях загоралась одежда. К месту пожара прокладывали шланги; они загорались прежде, чем в них удалось пустить воду. Но потушить было нужно, потушить, во что бы то ни стало. И пожарные шли вперед, в огонь, развертывая шланги, постепенно, колено за коленом, наполняя их водой, и ствольщик, шедший сзади, поливал водой ствольщика, шедшего впереди, и гасил на нем вспыхивающую одежду.

Едва были спасены элеваторы, как на железной дороге вспыхнули вагоны, груженные бутылками с горючей жидкостью. Потушить их можно было, только беззаветно рискуя жизнью. Одна неверно направленная струя воды, и вместе с водой из вагона выплескивалась горящая жидкость, обливала людей. Они тушили горящую одежду, катаясь по земле. Но кругом стояли военные составы, огонь надо было потушить, и он был потушен.

Рядом с пожарными работала вся Москва. Это были настоящие военные действия. И люди, которые в мирное время ходили в кружки ПВО, учились, отрывая у себя все свободные часы, стали сейчас героями дня – домохозяйки и работницы, старики и подростками.

В Москве сейчас незаметно следов бомбежки и разрушений, но это – не вина немцев. Они сделали все, что могли, для того чтобы разрушить Москву и сжечь ее. Они очень и очень старались. И если бы наши зенитчики не опоясали город многими кольцами, стенами заградительного огня; если бы наши летчики не встречали немцев далеко за Москвой, рассеивая их и уничтожая; если бы москвичи не почувствовали Москву фронтом, не дрались мужественно и бесстрашно, как самые лучшие солдаты, то сейчас пол-Москвы было бы пепелищем.

Война рождает новые профессии. Бомбежки Москвы тоже родили одну новую профессию. После первых бомбежек в Москве появился батальон, которым командовал капитан Педаев, – батальон, разряжавший неразорвавшиеся бомбы. Это была профессия опасная и увлекательная, требовавшая смелости, расчета и хладнокровия. Подчас вес неразорвавшихся бомб достигал тысячи килограммов. Одна бомба упала на Тверской, около гостиницы «Националь». Она врезалась в землю на глубину восьми с половиной метров. Малейшая неосторожность, малейшее сотрясение, и бомба взорвется, и погибнут не только те, кто разряжает ее, погибнут десятки людей кругом. И для того чтобы не ударить бомбу лопатой, ее часами раскапывали вручную, царапали землю ногтями.

Так москвичи, оставшиеся в Москве, отстаивали город в нем самом в то время, как москвичи, уходившие в армию, дрались за него на всех фронтах.

В октябре, собрав силы для мощного удара, немцы рванулись к Москве. Бои шли, все приближаясь к столице, – в двухстах, ста пятидесяти, ста двадцати, девяноста километрах от нее. Из Москвы эвакуировались заводы, наркоматы, фабрики, учреждения. Весь огромный аппарат управления страной не мог находиться в непосредственной близости от врага. Но это ни в какой степени не значило, что у тех, кто оборонял Москву, хоть на минуту явилась мысль о возможности сдачи ее. Если эшелоны с оборудованием заводов, с квалифицированными рабочими, с наркоматами, со всем тем, что должно было быть в тылу и что не нужно было для непосредственной обороны столицы, шли на восток, то в то же время Москва, мобилизовав все силы, ежедневно двигала на запад пополнения, технику, все нужное для обороны.

13 октября состоялось заседание партийного актива Московской организации, на котором Московский Комитет призвал районные комитеты к организации рабочих коммунистических дружин. 13-14-го все райкомы партии были переполнены людьми, записывающимися в эти дружины, приходившими сюда, уже простившись с домашними, готовыми сегодня, сейчас же идти на фронт, защищать свой город. Там, где требовалось 200, приходило 300, там, где требовалось 500, являлось 1ООО. Через три дня дружины превратились в батальоны, а батальоны, собранные по школам и казармам, были сведены в полки. Еще через два-три дня из полков организовались дивизии. Они наполовину состояли из коммунистов и комсомольцев. В них был цвет столицы, цвет московской организации партии и комсомола.

Дивизии сами себя назвали «коммунистическими». И даже потом, много времени спустя, став кадровыми, номерными дивизиями, они сохранили для себя это прежнее название: 1-я, 2-я, З-я, 4-я Московские коммунистические дивизии.

Не все из них попали сразу на фронт. Некоторые заняли оборонительные рубежи в непосредственной близости к столице и там, на ходу, учились, переобмундировывались, вооружались. Но когда на оборонительный рубеж, занимавшийся 3-й дивизией, пришло распоряжение отобрать из разных батальонов несколько сот человек для пополнения дравшейся впереди нее 1-й Московской Гвардейской дивизии, были выстроены батальоны, командир дивизии полковник Анисимов обратился к ним с короткой речью. Он сказал, что нужны люди, которые захотят стать гвардейцами и, став гвардейцами, уже через три часа должны будут пойти в самое пекло боя, и что пусть кто захочет выйдет из строя на шаг вперед! И в ответ батальоны целиком шагнули вперед. И командиру дивизии пришлось отобрать нужные сотни людей из многих тысяч желавших.

Немецкое наступление продолжалось. Чтобы поддержать наши части, приходилось вводить в бой новые резервы. Среди них было все больше и больше сформированных в Москве московских частей.

Под Боровском, закрыв прорыв, вступила в бой 4-я Московская ополченческая дивизия. Люди в ней были еще недостаточно обучены, недостаточно имели автоматов, техники, но дрались самоотверженно.

В то время никто из дивизии, естественно, не знал стратегических планов главного командования. И дни этого отчаянного сопротивления, этого отхода с жесточайшими боями, который тогда в дивизии считался трудно поправимой бедой, потом оказались главной заслугой дивизии. Ценой неслыханных жертв, ценой своей крови дивизия так же, как и другие, сражавшиеся рядом с ней полки, дала возможность сосредоточить войска для удара по немцам.

Весь октябрь, ноябрь и начало декабря немцы с каждым днем все ближе подходили к Москве. Их разгром под Москвой начался 5 декабря, когда нами войска перешли в контрнаступление. Вопрос о будущей победе решался тогда, когда вся страна узнала, что Государственный Комитет Обороны во главе со Сталиным остается в Москве. И больше всего вопрос о будущей победе решался 6 и 7 ноября, когда согласно великим советским традициям, состоялось заседание Московского Совета и парад на Красной площади и когда на том и другом выступил Сталин.

Вечером 6 ноября был ожесточенный воздушный налет на Москву. Немецкие самолеты во что бы то ни стало старались прорваться к центру города. Над городом гремел оглушительный, страшной силы зенитный огонь. Улицы и площади были засыпаны осколками зенитных снарядов. А в 6 часов почти вся страна, весь фронт услышали голос Сталина на торжественном заседании Московского Совета. И снова услышали его голос с Красной площади утром 7 ноября.

В этот день все зенитные средства Москвы, вся противовоздушная оборона, истребительная авиация – все было сосредоточено для того, чтобы немцам не удалось сорвать Октябрьский парад на Красной площади. И тысячи, десятки тысяч людей не только в Москве, но и на фронте, были призваны к тому, чтобы вопреки всем трудностям, вопреки всякой опасности сделать возможным традиционный праздник.

 Разведчик 4-й Московской дивизии Аксентьев был в ночь на 7 ноября вызван на командный пункт полка. Ему было сказано, что за рекою Нара стоит несколько груженных бензином немецких машин, застрявших по дороге к близь лежащему аэродрому. Аксентьеву был дан приказ уничтожить эти машины, пока они не подошли к одному из тех аэродромов, откуда готовился налет на Москву. С несколькими бойцами Аксентьев ночью подошел к реке Наре. Она еще не замерзла, но уже покрылась ледяным салом. Разведчики разделись догола, связали в узелки свою одежду, подняли винтовки и гранаты и по грудь в ледяной, до судороги наводящей тело воде перешли на тот берег. Подкравшись к машинам, Аксентьев гранатой взорвал первую цистерну, а вслед за ней следующую. Раздались тяжелые взрывы. Багровое пламя озарило кругом снежное поле. Уничтожив машины с бензином, разведчики опять через ледяную воду переправились на свой берег.

Конечно, не с одного этого аэродрома должны были идти немецкие самолеты на Москву. Конечно, не Аксентьев предотвратил этот налет, но в этом маленьком эпизоде, в этом будничном геройстве, как в капле воды, была видна сила любви к своей родной Москве, к своему вождю, та небывалая сила патриотизма, которая в те дни вырвала победу из рук немцев.

7 ноября, как всегда, на крыше мавзолея стояли Сталин и его соратники. Как всегда, шел парад на Красной площади. Как всегда, трибуны были полны народом, и только авиация, охранявшая в эти дни подступы к Москве, не осеняла своими крыльями Красной площади.

Немцы в эти дни были у ворот Москвы, кое-где они подошли к ней на 60 – 70 километров. Опасность была велика и грозна. Но именно потому, что опасность была так огромна,– в этом параде, в словах Сталина была такая великая сила, уверенность в победе, такое высокое, спокойное мужество, что каждый советский человек на фронте, в тылу, где бы он ни оказался в тот день, почувствовал всем своим сердцем, что Москва отдана не будет, что окончательная победа останется за нами.

8, 9, 10 и 15 ноября немцы продолжали наступать, подходя все ближе к Москве. Наши войска продолжали отходить с жестокими боями. Но это, пожалуй, уже нельзя было назвать отступлением. Было такое чувство, что под Москвой огромная стальная пружина медленно сжимается, приобретая в этом сжатии страшную силу. Сжимается для того, чтобы разжаться и ударить.

Днем и ночью продолжались воздушные налеты на город. Немцы продолжали каждый день брать новые деревни и села. То там, то здесь прорывались их танки. Десятки тысяч московских женщин рыли на подступах к Москве укрепления, окопы, противотанковые рвы. Они работали, не покладая рук, в грязь, в слякоть, в холод. Работали в той же одежде, в какой они пришли сюда прямо с московских улиц. В самой Москве было холодно и неуютно, нечем было топить, потому что каждый вагон, приходящий с востока, был гружен оружием и только оружием. Население поредело. Одни ушли на фронт, другие – на оборонные работы. Но те, кто остался в Москве, работали за троих, четверых. Казалось, весь город перешел на казарменное положение. Спали у себя на заводах, не раздеваясь, по два, по три часа в сутки. Фронт приблизился так, что корреспонденты газет успевали два раза в сутки выезжать из города на передовые и возвращаться с материалами для очередного номера.

Все основные военные предприятия Москвы были эвакуированы в тыл. Но перед москвичами была поставлена задача – продолжать ковать оружие в самой Москве. И во всех маленьких мастерских на всех оставшихся заводах москвичи стали производить оружие для войск, сражавшихся под Москвой. Там, где делали примусы, стали делать гранаты. Там, где производили хозяйственные принадлежности, теперь делали запальники и взрыватели. На заводе, где раньше выпускались счетные машины, впервые в Москве начали производить автоматы, и к 7 ноября в подарок 24-й годовщине сделали первые партии ППШ. Тысячи квалифицированных рабочих были эвакуированы в тыл. Их осталось сравнительно немного. Но им на помощь пришли домохозяйки, жены ушедших на фронт товарищей, пришли подростки, школьники.

Московские подростки зимы 41 и 42 года! Когда-нибудь хороший детский писатель напишет о них замечательную книгу. Они были всюду, они заменили отцов на заводах, Они делали автоматы гранаты, снаряды, мины. Они, дежурили в госпиталях, заменяя сиделок и сестер. Они дежурили во время воздушных тревог на постах местной противовоздушной обороны. Они в своих школьных мастерских клеили пакеты для подарков и посылок, делали жестяные кружки и вязали варежки и перчатки. Они были тоже защитниками Москвы, как и их взрослые братья, сестры, отцы. И если когда-нибудь в столице на площади будет воздвигнут памятник обороны Москвы, то среди бронзовых фигур рядом с отцом, держащим автомат в руках, должен стоять его 15-летний сын, сделавший ему этот автомат осенью 1941 года.

Москва была в те дни спокойной и строгой. И чем ближе подходили немцы к Москве, чем ближе было начало декабря, тем, казалось, тревожнее должно было быть от все укорачивающегося расстояния между Москвой и немцами, тем, наоборот, хладнокровнее и увереннее были москвичи, тем яростнее дрались они на фронте, тем напряженнее работали они в Москве. Столица великого народа показывала великие примеры героизма.

Поредевшие дивизии защитников Москвы дрались с яростью людей, которым дальше уже некуда отступать. И они уже не отступали. Если немцы захватывали какую-нибудь деревню или новый кусок земли, это значило в эти дня только одно: ни одного живого защитника на этом месте уже не осталось.

И в то время, как около Звенигорода, Дедовска, Черных Грязей, Сходни, около Каширы и на окраинах тылы редкие заслоны уцелевших защитников Москвы изматывали, обескровливали теряющие веру в успех и звереющие от неудач дивизии Гитлера, по немногим магистралям, связывающим столицу с тылом, регулярно, каждые десять, пятнадцать минут шли эшелоны с танками, пушками разных калибров, с полками и батальонами молодых; рвущихся в бой красноармейцев, добротно одетых в теплое зимнее обмундирование, до зубов вооруженных великолепной боевой техникой.

Где разгружались эти эшелоны, куда исчезала эта громада людей, танков, пушек, никто не знал. Они двигались в течение всего ноября и начала декабря. Но их не было видно на фронте. Фронт только сердцем, солдатским чутьем догадывался об их присутствии. Это удесятеряло силу сопротивления.

Десятки дивизий и танковых бригад тонули в фронта. Эти дивизии и, бригады, как тяжелый карающий меч, занес Сталин над головой немцев; уже назначавших квартирьеров для размещения войск в теплых домах Москвы.

К 4 декабря стальная пружина сжалась до предела. А 5-го – все резервы, накопленные под Москвой, все с тщательной заботой, с железной выдержкой подготовленное для удара, все войска, вся артиллерия, все танки, все, что по стратегическому плану Сталина было стянуто под Москвой и за Москвой в огромный сокрушительный кулак – все это ударило по немцам! Пружина сжалась до предела и разогнулась с невероятной силой. Слово, которого, затаив дыхание, ждала вся страна, – «наступление», – стало делом. Наша армия под Москвой перешла в наступление. В сводках в обратном порядке снова стали мелькать названия подмосковных мест, сел и городов. В лютые морозы, по снегу, по льду, в метель наступала армия. Начиналось то огромное и великое; что потом стали называть зимним разгромом немцев под Москвой.

Москва! Снова близится зима. Первые хлопья снега вкось пролетают в белых полосах света, отбрасываемых фарами. По ночной пустынной площади, цокая копытами, проезжает конный патруль. Уходят в черное ноябрьское небо островерхие крыши кремлевских башен. Москва! Твой образ чудится сегодня миллионам бойцов – от снежных вершин Кавказа до свинцовых волн Баренцова моря. Они видят тебя, неприступную, гордую, отбросившую от своих стен иноземные железные полчища. Москва – ты всегда была для русских людей символом Родины, символом жизни. Отныне ты стала для них еще и символом победы, победы, которая не приходит сама, которую надо завоевать так, как ее завоевала под своими древними стенами ты,– Москва!

 

К. Симонов 1942