ИЗ ИСТОРИИ РУССКОГО НАЦИОНАЛИЗМА

Истоки русского национализма теряются в веках. Возможно, одним из первых задокументированных фактов проявления национализма было обращение русских купцов к Петру I c просьбой записать их в немцы с целью получения льгот, которыми пользовались немецкие торговцы. Ниже приведен с незначительными сокращениями отрывок из книги известного философа Ф. Гиренка «Пато-логия русского ума. Картография дословности». М.:Аграф.1998. Особый стиль изложения, вероятно, обусловлен тем, что книга написана на основе курса лекций, прочитанных автором в Университете истории культур. Герой отрывка, возможно, был первым русским, привлеченным к ответственности за разжигание национальной розни.

Личность как вербальная рана на теле соборной жизни.

Ю.Ф. Самарин. Картография родословной.

Самарину - 15 лет. Он студент словесного факультета Московского университета. А студенты в те времена ходили на лекции вместе с родителями. Или с гувернером. Самарину это не нравилось. Но делать было нечего. Ему пришлось подчиняться общему правилу. Вместе с Самариным учился К. Аксаков. Аксаков, как старик. Он на два года старше Самарина. Они подружились. Аксаков - гегельянец. И Самарин стал гегельянцем. Аксаков дружил с Белинским. И Самарин с ним подружился. Вместе с Аксаковым он ходил на литературные вечера, на которых обсуждались явления русской литературы с точки зрения философии Гегеля. Вот соберется молодежь и всю ночь обсуждает, можно ли молиться богу Гегеля так же, как Богу Нового завета. Или нельзя. В свое время граф Уваров набрал молодых людей и отправил их за границу. Они выучились. Вернулись и разбрелись по разным кафедрам. Гегельянство стало силой России. В 40-е годы каждый студент мог доказать, что прусская монархия является высшей формой развития государства. Так считал Гегель. Ну а раз так считал Гегель, то так считали и в России… Вообще-то Самарин хотел сделать карьеру преподавателя, хотел стать профессором Московского университета. Он даже диссертацию решил написать. Ну а чтобы сознание не противоречило бытию, он взялся за исследование русской ментальности. Самарин стал изучать творчество Стефана Яворского и Феофана Прокоповича… Самарину нужно было ответить на один вопрос: почему у нас не было богословия? Вот на Западе оно есть, а у нас его нет. Почему? Ответ: потому что богословская наука, церковная система невозможна и вредна…Если бы православная церковь создала систему, то она бы перевела чувство на язык мыслей. Это неплохо. Но чувство, выраженное в слове, перестает быть чувством. А мы не хотим, чтобы умом разрушалось то, что принимает сердце. Уму пусть противостоит ум, а не чувство. К такому выводу пришел Самарин, защищая диссертацию в 1843 году.

Самарин теоретизировал, мечтая о профессорстве. Его отец за ним наблюдал. Понаблюдал он за ним, понаблюдал, а потом и говорит: друг мой, хватит валять дурака. Иди работать. Тебе уже 25 лет. А ты еще ничего хорошего для России не сделал. Ну Самарин и пошел. В Министерство юстиции. К графу Панину. Секретарем. Почерк у него был хороший. Вот и стал он переписывать с серой бумаги на белую, с прибавлением знаков препинания. Затем он перешел на службу в сенат. Но и в сенате ему не предложили ничего нового. Он оставался секретарем… Петербург - не Москва. Народ здесь другой. Ушлый. И поговорить-то здесь не с кем. Самарин заскучал. «Здесь решительно не с кем поговорить, даже поспорить, до чего ни коснись, непременно наткнешься на такие основания, которых никоим образом мыслью поколебать нельзя; чувствуешь, что здешний мыслящий человек получил другое воспитание, что его интересует другое, что наконец вся жизнь его, мысль, сочувствие, деятельность направлены не в ту сторону, в которую смотрим мы. Охота спорить пропадает, молчишь и с внутренней досадой пропускаешь мимо ушей оскорбительные, полные надменного пренебрежения отзывы о нашей старине, о нашей вере, о русском народе вообще». В сенате Самарин убедился в том, что в каждом человеке есть нечто мыслеподобное. То, перед чем теряют силу все аргументы разума. Это — его жизнь. Вот ты встречаешься с кем-нибудь, слушаешь, что тебе говорят, и думаешь, что в сказанном есть какая-то мысль. Идея. Плод размышлений. И ты начинаешь вести дискуссию, сомневаться, выдвигаешь аргументы. А потом оказывается, что не нужно было вступать в разговор. Нужно было промолчать. Потому что спорить не о чем. Ты думал, что натолкнулся на мысль. А это была не мысль, а мыслеподобие. Любую мысль можно оспорить. Изменить. Если же мысль не меняется мыслью, то это не мысль, а нечто мыслеподобное, производное от образования и воспитания. Чтобы изменить мыслеподобие, нужно изменить человека, его быт, привычки. А это трудно сделать. Так вот в России быт был организован так, что между бытом и мыслью образовалась трещина. Наш быт требовал самозабвения, подвига, бессубъектности, а мысль нуждалась в авторе, в субъекте. В образовавшуюся трещину Европа капнула кислоту рационализма, которая разъела и быт, и ум. Образовавшиеся пустоты заполнили тела мыслеподобия. У них наружность мысли, а внутреннее устройство — бытовое. Кентаврическая сращенность ума и быта привела к тому, что нелюбовь к быту стала органом существования мысли. Ну а наш быт — это Россия. И поэтому всякая любовь к мысли оборачивалась нелюбовью к России, которая, в свою очередь, легализовала эту нелюбовь в качестве формы своего существования. Россия та редкая страна, которая приемлет нелюбовь к себе в качестве признака своей свободной мысли. В России мыслить — значит переделывать Россию. Изменять ее быт. Самарин стал расщеплять кентавризм мыслеподобия. Его «Письма из Риги» — пример такого расщепления.

…Самарин попросил, и его, как титулярного советника, включили в состав ревизующей комиссии. Ехал Самарин с одними понятиями. Уехал из Прибалтики с другими. Остзейский край деконструировал его представления об империи. Ведь что приходит в голову при слове «империя». Конечно же, огромная территория, на которой действуют универсальные законы, говорят на одном языке. Ну и поскольку речь идет о русской империи, постольку русские в ней чувствуют себя свободно. Не то чтобы у них были какие-то особые права. Но вот чувства того, что они у себя дома, в своем государстве, у них не могло не быть. Фактически же в русской империи не оказалось ни одного языка, ни одних законов, ни дома для русских.

Деконструкция началась с ремонта комнаты, в которой жил Самарин. Оказалось, что отремонтировать ее можно, но русским эту работу поручать было нельзя. Они не были приписаны к цеху. Самарин обратился к знакомому купцу. За разъяснениями. И тот ему объяснил. Дурак, мол, ты. Какая империя? Здесь же русские живут как люди второго сорта. Здесь правят бал немцы. Они граждане города. А русские - обыватели. Гражданином города может стать, во-первых, законнорожденный, во-вторых, немец, в-третьих, лютеранин, в-четвертых, сдавший немцу экзамен по торговле или ремеслу. Немцы завладели магистратом, то есть всеми должностями городского управления. Они начальники. Русские подчиненные. Магистрат, как Академия наук. Братство немцев предлагает ему кандидатов, а он выбирает в свой состав. Захочет — выберет. Не захочет — не выберет. Русских не хотели. Граждане, в свою очередь, могли быть членами большой гильдии и малой гильдии. Купеческой и ремесленной. Русские в Прибалтике жили почти полтора столетия. И немногим удалось стать членами большой гильдии. Которая, в свою очередь, делилась на три группы: простых членов, братьев и старшин. Так вот русское купечество могло состоять в простых членах. Но его никогда не принимали в братство. «Небольшое число граждан, немцев по национальности, составило братство, которое, ссылаясь на старинные привилегии, завладело всеми должностями городского управления, несмотря на то, что оно составляет только пятидесятую или даже сотую часть всего числа русских обывателей». Все русское купечество составляло только один голос, равняющийся голосу одного гражданина, состоящего в братстве. «Мещане же и ремесленники греко-российского исповедания не причисляются даже к малой гильдии и не принимаются в цехи».

Русские платили подати, исправляли городские повинности, а доходами города распоряжались немцы. Магистрат. Вот обеднеет какой-нибудь член братства, а его для поправления своего состояния отправляют к городским бенефициям, или доходным местам. Русский не может быть биржевым маклером, а член братства может. Или вот браковщик. Выгодная должность. Хлебная. Но православного к ней и близко не подпустят. Он не член братства. Вздумает православный судиться, а в суде немцы. И тяжбу ведут они только на немецком языке и по иностранным законам. Если даже русский судится с русским, то дело все равно ведется на немецком языке. Чтобы стать мастером, то есть получить право открыть мастерскую, принимать заказы и работать на свой счет, нужно было обучиться ремеслу у местного мастера. А то, что ты получил образование в Петербурге, в расчет не принимается. Затем прослужить 2-3 года подмастерьем. После этого уехать на несколько лет на свободные заработки. Вернуться, сдать экзамен немцу, угостить всех мастеров, внести денежную сумму в городской фонд, и после этого ты мастер. Русские могли быть только учениками и подмастерьями.

Однажды русским печникам все это надоело. И они взялись за дело, то есть стали класть печи, несмотря на то, что они не были приняты в цех печников. Вышел скандал. Мастера цеха попросили власти запретить православным дальнейшее отправление ремесла. Магистрат запретил. Русские направили жалобу губернатору. Тот вмешался. Кончилось дело тем, что 12 православных приняли в цех печников с условием, что каждый из них будет иметь не больше двух учеников и будет работать под надзором у немца, а также 5 копеек с каждого заработанного рубля они должны отдавать немецким мастерам цеха. Стоит немец, трубкой попыхивает, плеткой помахивает, а русские работают. И немцу за то, что он над ними стоит, они еще и 5% барыша платят.

Как-то русские мещане потребовали свободы в отправлении торговых промыслов. Тогда суд их лавки и вовсе закрыл. Конечно, прибалтийский дворянин пользовался своим сословным правом по всей России. А русский дворянин должен был вступить в рыцарство, и только после этого он мог пользоваться своими правами в Прибалтике. Самарин рассказывает, как остзейские дворяне русскую землю покупали. Они собрали деньги и решили купить земли, примыкающие к остзейским землям, но так, чтобы эти земли вошли в состав Прибалтики. Задумали. Сделали. Ничто им не мешает. Да на беду в том районе было поместье какого-то русского дворянина. И тогда остзейские дворяне направили в Петербург ходатайство, в котором испрашивалось разрешение включить в остзейский край и земли русского дворянина с условием, что этот дворянин будет в Прибалтике мещанином.

Однажды Самарина пригласил в гости остзейский дворянин и, показывая степень своей гуманности, доверительно сообщил Самарину, что он даже скотов этих русских не бьет. Самарин стал выяснять причины бедственного положения православных в Прибалтике. И три года выяснял, а потом написал семь писем к своим московским друзьям, в которых рассказал об увиденном. «Систематическое угнетение русских немцами, ежечасное оскорбление русской народности — вот что теперь волнует мою кровь». Немцы нас победили. «И после мы повторяем в своих учебниках: остзейский край завоеван, остзейский край присоединен к России. Мне кажется, — писал Самарин, — Россия присоединена к остзейскому краю и постепенно завоевывается остзейцами».

У немцев был Фихте. У русских — Самарин. Но если «Речи к немецкой нации» Фихте создали национальное сознание немцев, то «Письма из Риги» не стали речью к русской нации. Они привели к движению два десятка человек в Москве и Петербурге, и на этом все закончилось. «Письма из Риги» существуют как факт литературы. Почему? По тем же причинам, по которым русские в остзейском крае не выступили с протестом, не организовали партию, не блокировали магистрат, не отказались от гражданского повиновения, а пресса не подняла шум, Герцен не забил в набат, Засулич не бросила бомбу в губернатора остзейского края, правительство не собралось на экстренное заседание, царь не подал в отставку. Эта причина — смирение соборного человека. Вот Самарин. Его письма — это не крик дословного, а обстоятельное научное исследование, ориентированное на поиски истины. В них есть горечь, возмущение русского человека: «Здесь сознаешь себя как русского и, как русский, оскорбляешься». Самая резкая фраза в его письмах звучит так: «Или мы будем господами у них, или они будут господами у нас». Если мы не будем русскими, нас сделают немцами. Но энергия этого возгласа растворяется в анонимной объективности. Ее не слышно. Чтобы не стать немцем, Самарин бросил пить. Отрастил себе бороду и тем самым выразил протест против порабощения имперского народа окраинными племенами. Конечно, это мужественный шаг. Ведь Самарин — камер-юнкер двора его Императорского Величества. А по указу царя дворянам запретили носить бороду, считая это подражанием Западу и неуважением к русской одежде. Бородатый дворянин должен был явиться в полицию и дать подписку о сбритии бороды. Самарин носил бороду до смерти.

«Письма из Риги» подчеркивают особенность соборного человека. Русские — люди соборные. А как только соборный человек выталкивается из традиционной социальной ячейки, он теряется. В Прибалтике он столкнулся с правилами индивидного существования и растерялся. На первый план выступило смирение как условие его существования. Условием существования личности является свобода, а соборного человека — смирение. Но из смирения не рождается воля к власти. Русские в Прибалтике смиренно просили одинаковых прав для себя и для немцев. Немцы требовали привилегий. Напор корпоративно организованной личности разламывал соборную структуру русского человека, важнейшими элементами которой были: смирение, совесть, община, круговая порука, соборное сознание, традиция. Для того чтобы выжить, русский принужден был делать замены: его совесть менялась на честь, круговая порука на личную ответственность, смирение — на свободу, соборное сознание — на сознание индивида. Вот это факт Самарин и обозначил как факт превращения русского в немца. Русский мог оставаться русским только под защитой князя, царя. Империя была его панцирем, броней, защищающей от внешних воздействий. То есть русская империя была способом существования соборного человека, его ответом на вызов корпоративно организованных личностей. Но соборный человек был не защищен от внутренних воздействий свободно сориентированных личностей. И в том, и в другом случаях он полагался на власть, на опору, которая держала его панцирь и обязана была следить за тем, чтобы под эту броню не попали существа, отравляющие соборный организм. А они попали. И Самарин об это написал. Конечно, народу было бы наплевать на власть, если бы он составил себе форму быта, независимую от власти. Но у соборного человека она зависима. И поэтому между народом и властью неписаный уговор. Власть держит панцирь. Народ терпит власть. Этот уговор делает соборную жизнь абсолютно незащищенной в случае измены власти. Верховная власть должна заступаться за народ. А она этого не сделала в Прибалтике. В Польше. На Кавказе. Она должна была вынудить играть на соборном поле империи по соборным правилам, то есть должна была подтвердить внутреннее право русского народа на те формы жизни, которые он избрал. Ограничение власти монарха воспринималось Самариным как ограничение возможностей заступника, а также как расширение возможностей покушения на соборную жизнь со стороны начал, враждебных соборности. Поэтому Самарин был против конституции, против парламентской республики, против федерализма.

Есть народы, которые надеются на одни свои человеческие силы при достижении поставленных целей. У них человеческие учреждения заменяют Бога. Русский народ не верит только в свои силы. Он еще уповает на Бога. Самодержавие, империя были способом существования человека, уповающего на силы Бога. Но имперская организация власти стала давать сбой на окраинах России потому, что она изменила земскому принципу и стала ориентироваться на национальный признак при нулевом национальном сознании русского человека. То есть некоторые окраинные народы стали получать привилегии. В то время как в России традиционно на каждое сословие возлагались обязанности перед государством. Тяготы оставались русским, привилегии инородцам. А это создавало возможности существования в России псевдонаций. Или народов-призраков. Что, в свою очередь, уже в XIX веке поставило русскую империю перед выбором: или полная денационализация империи, или Россия — для русских. Всякие промежуточные варианты будут губительны потому, что они при нулевом национальном сознании русских создадут нерусские квазинации, децентрируют власть, и она перестанет служить защищающим панцирем для русского народа. И он должен будет либо умереть, либо стать материалом для какого-то иного народа. Уже неправославного. Федерализм - один из самых неплодотворных путей развития русского государства, ибо он, как говорит Самарин, обособляет земли, раздваивает и уничтожает государство. Федерализм превращает Россию в гостиницу, в которой русские лишаются соборного сознания и погибают. На смену соборному человеку приходит одинокая личность. Самарин обращает внимание на то, что немцы, господствуя в Прибалтике, управляли ею через немцев. Шведы - через шведов. А русские привлекают для управления и немцев, и шведов, и сами управляемые народы. Но только не русских, боясь обидеть чувства окраинных племен. В остзейском крае получили власть остзейские дворяне. А это неправильно. Потому что русские в этом крае стали подданными не царя, а местных корпораций. И самое главное. Возникает иллюзия существования неких наций там, где их нет. «Неужели всякий обрубок, без корня и верха, вправе присваивать себе значение нации? Мы доживем, наконец, до того, что немецкий клуб в Москве заговорит о своей народности». В империи должен быть один центр власти, одни законы и никаких социальных или национальных привилегий. В основе имперского быта России лежит неразделенность крестьянина и земли.

Самарин написал свои письма, а по Москве пошел слух, что немцы угнетают русских в Прибалтике. Слух дошел до царя, который потребовал отчета у губернатора остзейских земель. Тот представил дело так, что Самарин разжигает национальную рознь, что он стравливает немцев и русских, а также разглашает содержание служебной информации. Самарина вызвали к министру. Назревал скандал. Самарин зашел в церковь Всех скорбящих, помолился за себя и за родных и пошел к начальству. В субботу его посадили в Петропавловскую крепость. Дали ему сигареты, вино, чай, белье. Отец Самарина обратился за помощью к императрице. Через 12 дней Самарина привели из каземата в кабинет к царю. Между ними состоялся разговор. Царь обвинял, а Самарин оправдывался. Николай I внушал Самарину, что мы-де христиане, православные и потому негоже нам инородцев обижать, не к чему из немцев делать русских. Мол, надо сближать народы, а вы их ссорите, возбуждаете немцев против русских, создаете почву для недоверия правительству, считая, что оно окружено немцами и в нем самом заседают одни немцы. Да это же бунт, а вы, как декабрист. «Я вас хочу не казнить, а спасти». На прощание царь обнял Самарина и отпустил его на волю.

Виртуальный тур и фильмы о факультете

Вестник МГУ. Серия 3.
Физика. Астрономия

---

---

---

---

---