К 65 годовщине разгрома
немецко-фашистских
войск под Москвой.
Воспоминания
защитников Москвы.
В НЕБЕ МОСКВЫ
Горелов Сергей ДмитриевичЯ родился в селе Монастырщина, в излучине Дона,
22 июня 1920 года. Вскоре родители переехали в Москву. По существу, я всю жизнь прожил в Москве, только на
каникулы ездил ловить рыбу в Непрядве. В Москве окончил техникум; по комсомольской путевке поступил в
Дзержинский аэроклуб, который закончил в 1938 году. После этого меня направили на учебу в Борисоглебское училище,
которое я закончил в начале лета 1940 года…
На аэродроме города Львова, было сосредоточено три полка — около двухсот самолетов. И как раз на мой день
рождения, в три часа ночи, нас начали бомбить. Мы все вскочили, побежали на аэродром, а там… Почти все самолеты
были уничтожены или повреждены. Мой «И-16» не был исключением. Когда я подошел к нему, мне показалось, что он —
скособочившийся, с отбитым левым крылом,— как будто смотрит на меня и спрашивает: «Где, ходишь? Какого хрена
спишь?» В тот же день нас распределили по машинам и повезли в сторону Киева. Пока проезжали Львовскую
область, в нашей машине убили семь человек. Местные жители с колоколен, с чердаков стреляли… До того советских
ненавидели …А раз война началась, то и бояться нас перестали.
Доехали мы до Киева, где нас посадили на поезд и отправили под город Горький на аэродром Сейма. За один месяц мы
переучились на ЛаГГ-3. Прошли теорию и налетали примерно 12 часов. После этого в составе все того же 165 ИАП в
июле месяце нас направили под Ельню. Правда полк уже был не пятиэскадрильного состава, как во Львове, а
трехэскадрильноного. Смоленск к тому времени уже был взят противником. И мы начали отступать до Москвы.
«ЛаГГ-3» — тяжелая машина, с плохой маневренностью, хотя и с мощным вооружением - 20-мм пушкой и двумя 12,7 мм
пулеметами. Конечно, скорость у нее больше, чем у И-16, но тот — маневренный, на нем бой вести можно, а «ЛаГГ»
хорошо подходил только для штурмовки наземных целей. Он же фанерный, не горит; с очень крепкой кабиной. Бывало,
самолет весь разваливается при посадке, а кабина — цела, что летчика и спасает… Кроме прикрытия
штурмовиков, иногда мы и сами атаковали наземные цели. А на «свободную охоту» мы мало вылетали – сил не было.
Хотя, конечно, и такое бывало. При этом случалось, что против пяти наших самолётов оказывалось едва ли не
двадцать пять самолётов противника. Да к тому же против нас не мальчики воевали, а опытные бойцы на выдающихся
для своего времени самолетах, превосходящих наши по всем параметрам. Но, знаешь, все равно они в атаку шли,
только когда видели, что в этом есть смысл. Если фашист видит, что у него ничего не получается, то быстро
выходит из боя. Они часто делали одну атаку, и если она не удавалась, уходили. Меня часто спрашивают:
«Страшно было?». А нам бояться было некогда. Мы были настроены на драку. Прилетишь, скорей заправишься, не
вылезая из кабины, и — снова в бой! Мы были готовы к тому, что могут сбить. Мы даже прощались перед вылетом.
Считали, что если вернемся, то — слава Богу, тогда вечером по 100 грамм выпьем и потанцуем; а нет, значит не
судьба. И к потерям не относились как к трагедии. Если сравнить с сегодняшним днем, то готовность умереть у нас
была как сейчас у террористов-смертников и, что характерно, боевой дух не падал даже в период отступления!
Поражения не могли нас сломить — мы к ним относились как к временному явлению. Настолько было цельное воспитание
и так велика любовь к Родине. Клич «За Сталина! За Родину!» звучал для нас, как молитва! За всю войну я даже
признака трусости нигде не видел! Может быть, где-то это и было. Но в своем окружении я с этим явлением не
встречался. После трёх дней боев под Ельней, куда мы прилетели на самолётах «ЛаГГ-3», полк был разбит.
Прошло только две недели, как мы, выжившие, вернулись на аэродром Сейма. Девчонки, с которыми мы дружили,
смеются, спрашивают: «Что, война закончилась?» А она только начиналась. Нас пополнили и — опять туда же, под
Ельню. И так — 4 или 5 раз с июля по октябрь. Меня дважды сбивали в этих боях, а мне тогда не удалось сбить ни
одного вражеского самолета. Я больше занимался штурмовкой и сопровождением. Только зимой 41-го, я где-то
подловил самолет связи. Это была моя первая победа. В начале ноября наш полк получил команду
подготовиться к параду. Мы находились в Ногинске на аэродроме, получили новенькие «ЛаГГ-3», с направляющими для
РСов. Репетировали слетанность в группе, сделав по 3-4 вылета. Последняя тренировка была назначена на седьмое
число. Оружие и ракеты опечатали так, что до них даже дотронуться нельзя было. За день до парада погода была
ясная и безоблачная, а утром встаем – снегопад и туман. В результате мы в параде не участвовали. В 3 часа того
же дня получили команду штурмовать переправу под Клином. Сделали два вылета, хорошо проштурмовали, видели трупы,
догоравшие машины… Так мы закончили отступать и начали контрнаступление под Москвой. Мы все, конечно,
обрадовались, что немцев погнали. К ноябрю-декабрю мы завладели превосходством в воздухе. Немцы
практически не летали, и в воздухе мы с ними не встречались. Занимались в основном штурмовкой. На выпавшем снегу
фашисты были всё равно как на ладони – всё видно. Когда мы их атаковали — только щепки летели. За два месяца так
увлеклись этим делом, думали, скоро всех разгромим! Но конечно, этого не случилось…
Вскоре полк направили на Юго-Западный фронт. Там мы участвовали в летних боях. Весна и лето 1942 года были
самыми страшными днями войны. Жара стояла; сил не было из кабины вылезти, пока самолет заправляют для нового
вылета…
Обрести уверенность в себе очень помогали комиссары. Это в конце войны они стали замполитами, по существу —
доносчиками по каждому поводу; а в начале войны они летали с нами и во многом были нам как отцы. Они все время
проводили с нами и на личном примере показывали, что и как надо делать. Поэтому мы и их любили…
(Прим. Гл. редактора. Каков пассаж о комиссарах! Интересно, кто врет? СМИ (Средства массовой идиотизации) или
Герой Советского Союза Горелов?).
Под Сталинградом и под Москвой, в начале операции на Курско-Белгородском направлении, бывало, приходилось
делать до 8 вылетов в день. В остальное время в пределах 4-5 вылетов. Восемь вылетов – это неимоверно тяжело.
После последнего вылета без посторонней помощи выбраться из кабины было сложно. Уставали не столько от
физического, сколько от нервного напряжения…
Нашей задачей было прикрытие Сталинградской группировки. Противника было в 8-10 раз больше, чем нас. Немцы на
нашем месте даже приближаться к врагу не стали бы, а мы шли в бой. Мы старались ловить оторвавшиеся одиночные
самолеты или мелкие группы, тут же сбивать их и отходить. Так продолжалось около месяца. Естественно,
приходилось и штурмовики сопровождать. На этом же аэродроме к нашей дивизии был прикомандирован штурмовой полк
на «Ил-2». По мере их готовности, мы их сопровождали. Поскольку все происходило близко от Сталинграда,
штурмовики наносили удар по переднему краю и тут же уходили. Противник не успевал реагировать, и потери
штурмовиков были небольшие. Тем не менее, Сталинградская битва – это не то, что показывают в кино. И дело
не в каких-то секретах. Просто невозможно заснять её такой, какой она была. Вот, допустим, взлетаем мы с
аэродрома четверкой или шестеркой; видим - над городом самолетов, что мух над мусорной ямой. Волги не видно, нет
ее… Хотя она - огромная, широкая- в целый километр, но вся в огне, даже воды не видно. Весь Сталинград был в
огне, будто огнедышащий вулкан.
Тут я стал другим человеком. Я начал понимать, как вести с немцами воздушный бой. Во время одного из самых
сложных боев мы сбили два самолета противника. Один из них сбил я. Мы сходу, на встречных, атаку сделали. Они
думали, мы будем в хвост заходить, а мы - в лобовую. Знаешь, каково видеть, когда рядом вражеский самолёт
разлетается и падает?!
…Всего за войну я совершил около двухсот пятидесяти вылетов. Сбил 27 самолетов лично и 6 в группе. Могло быть
больше. Но тогда, когда я в последний раз был тяжело ранен, пришлось пропустить целые полгода…
Интервью: А. Драбкин http://www.iremember.ru/
НА ДАЛЬНИХ ПОДСТУПАХ К МОСКВЕ
«Ну, что столица? Как Москва?
Глаза надеждою горели»
А. Харчиков
Я сам родом из этих мест и до войны тоже был комсомольским работником. Вспоминается районная комсомольская
конференция декабря 1938 года, на которой мы избрали Елизавету своим вожаком: пришло известие, что наш
райкомовский секретарь Николай Журавлёв погиб на финской войне. Крестьянская дочь, она к тому времени уже имела
опыт общественной работы в родной деревне. Это была боевая активистка, страстный оратор. Не раз потом мне
приходилось выполнять поручения Елизаветы Чайкиной. Запомнились и две поездки с ней по нашему району, ее
жизнерадостность, общительность, постоянное желание оказать помощь людям. Вот тогда я понял: Чайкина — тот тип
комсомольского вожака, на которого действительно можно равняться. В трудную минуту не подведет, не спасует перед
опасностью!
Вскоре началась Великая Отечественная война. Уже на седьмой ее день я политбойцом* ушел на фронт. Боевое
крещение принял в Заполярье, на мурманском направлении. Здесь, на Северном фронте, со страниц “Комсомольской
правды” я и узнал о подвиге нашей Лизы. А когда в июле 1944 года возвратился в свою родную дивизию из госпиталя,
у нас произошел разговор о Лизе Чайкиной с начальником политотдела 150-й дивизии подполковником Артюховым. Узнав,
где я родился и откуда призывался, он спросил, знал ли я Лизу. Оказалось, что нашему подполковнику довелось в
составе специальной комиссии политотдела 3-й ударной армии участвовать в расследовании ее героической гибели. И
вот что он рассказал мне тогда.
Когда в наши с Лизой родные места пришли оккупанты, в деревеньки близ Пено стали наведываться партизаны,
среди которых был и мой дядя Арсений. Как по переднему краю, ходила от деревни к деревне и комсомольский вожак
Лиза Чайкина. Заходила в дома, говорила, что Москва жива, что избавление обязательно придет. Ее схватили, когда
она пришла в поселок лесорубов Красное Покатище и рассказывала людям о параде войск 7 ноября в Москве в честь
24-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, о речи И.В. Сталина. Зверски пытали, требуя
выдать расположение партизанского отряда. Но Елизавета Ивановна осталась верной партийному, комсомольскому,
партизанскому долгу! Тогда фашисты согнали на площадь в райцентре Пено сотни людей, с угрозами требуя опознать
партизанку. Площадь молчала. В конце концов, нашлась всё-таки одна опустившаяся женщина, назвавшая девушку врагу.
После этого ее вновь пытали, а ночью на берегу Волги у водокачки расстреляли. В следующую ночь, несмотря на
охрану, партизаны вынесли тело и захоронили...
Вскоре после этого нашего разговора был подписан приказ о моем назначении комсоргом 756-го стрелкового
полка — вместо погибшего накануне товарища. А в полку произошла еще одна неожиданная и радостная для меня
встреча: среди офицеров штаба полка я узнал секретаря Пеновского райкома партии Ивана Ефимовича Ефимова.
Разговорились. И тоже, конечно, вспомнили о ней, о Лизе. Наш 756-й полк дошел до Берлина и в ожесточенных
боях вышел на подступы к рейхстагу. Над ним наши разведчики должны были водрузить Государственный флаг Родины
как Знамя Победы. Довелось мне участвовать в отборе знаменосцев, а затем и напутствовать сержантов М. Егорова и
М. Кантария на их последнее — историческое! — боевое задание. Я перед этим много рассказывал своим бойцам о
Лизе Чайкиной и ее подвиге. И героическая Чайка с волжских берегов вместе с советскими воинами-победителями
долетела до Берлина: на одной из расколотых снарядами колонн, обращенной к площади, мы написали ее простое
русское имя — “Наша Лиза”.
Н. БЕЛЯЕВ, ветеран Великой Отечественной войны, комсорг 756-го полка 150-й стрелковой Идрицкой ордена Кутузова
II степени дивизии.
«Правда» № 130, 24 - 27 ноября, 2006
*Прим. Гл. редактора. Компьютер подчеркнул слово политбоец. СМИ (средства массовой идиотизации) много лгут о
штрафбатах, заградотрядах. В этом просто убедиться, прочитав воспоминания бывших штрафников, например, Е.А.
Гольбрайха. А вот о политбойцах, коммунистических батальонах, комполках и комдивизиях почему-то не пишут.
МНЕ БЫЛО ТОГДА 17 ЛЕТ
(из интервью Виктора Григорьевича Кириллова-Угрюмова, бывшего ректора МИФИ,
легендарного
председателя ВАК при СМ СССР)
 - Виктор Григорьевич, почему в 1939году, перед войной был заключен договор с немцами о ненападении?
-Нам надо было оттянуть начало войны и выиграть время, чтобы переоснастить армию новым современным вооружением.
А, что с немцами будем воевать, - сомнений ни у кого не было...
- Людей готовили к войне?
- Подготовка сознания, особенно у молодежи, - то, чего мы сейчас не делаем, — это посильнее перевооружения Армии.
В 1939 году открылись артиллерийские школы, потом военно-воздушные школы.
А в 1940 году - военно-морские школы. Инициатором был адмирал флота Советского Союза Николай Ге¬расимович
Кузнецов. Его идея своди¬лась к следующему: военно-морские школы должны были готовить офице¬ров флота, которые
еще со времен Петра I отличались глубочайшей ин¬теллигентностью, высоким нрав¬ственным воспитанием.
Поэтому первую такую спецшколу открыли в Москве, там были собраны лучшие учителя по литературе, по ис¬тории, по
математике.., обучали танцам в обязательном порядке. И я считаю, это - счастливый билет, что в 1940 году туда
поступил.
...А 1 мая 1941 года я был участни¬ком настоящего военного парада, в рядах которого шли курсанты
спец¬школ. Последний предвоенный парад. И мне выпало счастье пройти с винтовкой наперевес, печатая шаг. Вся
спецшкола шла в коробке, человек четыреста. Сталин стоял на трибуне Мавзолея. - Когда объявили о нападении
Германии, какая была ваша реакция?
- Мы - учащиеся военно-морской спецшколы,- а, как потом выясни¬лось, и все школьники десятых клас¬сов сразу
побежали писать заявления, чтобы отправили на фронт. Было мне в ту пору 17 лет.
На фронт нас не отправили, а из спецшколы зачислили в Высшее во¬енно-морское училище им. Ф.Э. Дзер¬жинского,
которое размещалось в Ад¬миралтействе в Ленинграде. Там все было насыщено высокой культурой, желанием привить
лучшие моральные качества воспитанникам: сервировка стола - серебряные приборы, коридор увешан картинами великих
русских живописцев... ...Немцы подошли к Ленинграду, и в августе училище эвакуировали под Горький в
Балахно. Часть курсантов - в том числе и я - успели проехать по железнодорожной ветке вдоль Ладож¬ского озера до
того, как немцы пере¬резали ее. А остальные не успели, и их повезли через Ладогу на баржах вмес¬те с семьями
офицеров - женщинами и детьми. Начался шторм, баржи ста¬ли тонуть. Прилетели «Юнкерсы», бомбили. Жуткая картина
была...
Узнав об этой трагедии, мы все сно¬ва написали заявление о направлении на фронт, и уже с металлом в голосе
потребовали, чтобы нас отправили воевать. И нас отправили, правда, не всех. Выдали командировочное
удостоверение с присвоением звания стар¬шины 1-й статьи, парадную форму. Прощальный парад в Балахне. И вот, те,
что остались, считали нас счастливчиками. На пароходе добрались до Ульянов¬ска, где формировалась 84-я
отдель¬ная морская стрелковая бригада. Там я был назначен командиром отделения. Матросов-добровольцев пристали
с Дальнего Востока.
- А матросы по возрасту были стар¬ше вас?
- Да. Им, в основном, было около 30 лет. Но они меня слушались как своего командира. И в то же время относились
ко мне, как к сыночку: с уважением и с заботой. Это то, что именуется братством. И я считаю его характерным
именно для моряков. - Оружие вам выдали в Ульяновске?
- Нет, оружия у нас еще не было. Мы погрузились в теплушки и поехали на фронт. С песнями. На разъезде остановка:
«Выходи строиться!» А не¬ далеко стоят вагоны, видно, что с фронта. Боцман командует: «К вагонам! Разобрать
оружие!». Открываем, а там лежат винтовки, подобранные на поле боя: мосинские образца 1891 года. Подходишь,
выбираешь винтовку. которая более -менее цела, вынимаешь затвор, смотришь на просвет, загоняешь патрон, «бах!».
Не разорвало - становись в строй, бери патроны, гранаты. Вот так вооружались.
- И сразу в бой?
- Нет, в бой попали не сразу. Мы двинулись в сторону города Скопин, который был занят гитлеровцами.
Оказалось, что немецкая танковая колонна Гудериана прорвала фронт, и механизированный полк имел задачу занять
расположенный недалеко от Скопина город Ряжск…
Ну вот, мы строем двинулись. Ночевали в избах в деревнях. В одну деревню зашли - в избе свет, мне командир взвода говорит: «Загляни в окно». Смотрю, а там немцы пьянствуют. Они считали, что уже все … гулять можно. Врываемся в дом. Гранатами забросали… Вот такая первая схватка.
Двинулись дальше, а там другой наш батальон уже начал за освобождение Скопина… - С этих дней стали гнать немцев от Москвы?
- Да, началось контрнаступление. В Ряжске нас переобмундировали, а затем передислоцировали в Загорск (сейчас Сергиев Посад). И наша морская бригада, форсировав по льду канал Москва-Волга, пошла в первом эшелоне по направлению на Клин.
- Вы были очень молодым – 17 лет – и вас бросило в самый эпицентр. Как вы себя ощущали в этой ситуации? Ваши действия?
- Ощущали так: только бы немножко отдохнуть, поспать. Философствовать было некогда. Но очень сильно
поддерживало железное чувство локгя. Вот мы идем... тяжело, трассирующие пули, мины гудят над головой. Но
ощущение, что рядом идет твой друг, очень сильно помогало.
- Виктор Григорьевич, когда вы стали ощущать безвозвратные потери? Под Клином уже?
- Под Клином, да... Друзья погибали: Жетвин, Морозов... Хорошо их помню. Мы с ними дружили еще со спецшколы...
- Вас там же ранило?
- Да, когда я поднялся и с винтов¬кой наперевес пошел, меня тоже ранило, то ли трассирующей пулей, то
ли осколком от взорвавшейся рядом чины. Пришел в себя - матрос меня перевязывает. «Можешь идти?» «Могу».
«Тогда иди к опушке — там медсанбат». Он помог мне подняться, я сделал шаг. «Ты что забыл винтовку?!» А был строгий приказ: в медсанбате без оружия не появляться. Взял винтовку, пошел в медсанбат. А по дороге — застывшие трупы. Стоял 40-градусный мороз...Потом был госпиталь... - Но на этом война для Вас не закончилась?
- Могу вам рассказать, как я второй раз попал на фронт. У меня было ранение в левую руку, рука стала сохнуть, почернела. Тогда меня направили в Кратово, где был запасной полк, в котором группировали инвалидов, чтобы затем
отправить на лечение. Месяц продержали, но на лечение я не попал, потому что немцы двинулись на Кавказ. Была весна 1942 года. Нас погрузили в теплушки, довезли до Сухиничей. Там линия фрон¬та уже стабилизировалась, окопы в рост вырыли.
Оказывается, действующую дивизию, которая держала этот участок фронта, сняли и отправили на Кавказ. А у нас было задание - изображать, что в окопах находятся солдаты. И вот мы, кто с костылями, кто с рукой на перевязи, кто с забинтованной головой, изображали целую дивизию…
-Чья заслуга в том, что в войсках была создана такая переломная атмосфера?
- Я думаю, что решительность Государственного комитета обороны во главе со Сталиным сыграла ключевую роль. Сталин остался в Москве в 1941 году, когда была эвакуация многих учреждений, всего дипкорпуса, и принял парад 7 ноября в честь 24-й годов¬щины Великой Октябрьской социалистической революции. Это был сильнейший удар по оккупантам — ведь они собирались сами пройти в этот день по Красной площади, везли парадные шинели.
А какой эффект произвело сообще¬ние о контрнаступлении под Москвой на нашу армию и наш тыл!
Инженер-физик (газета МИФИ) №14-15, 20006
интервью –аспирант О. Густун
|
Виртуальный тур и фильмы о факультете
Вестник МГУ. Серия 3.
связаться с нами